Ворошиловград - Страница 79

Седой выключил трубку и передал ее Николаичу бледными и обескровленными этим разговором пальцами. Молча вынул из кармана плаща белоснежный платок, дрожащей рукой вытер обильный хлеборобский пот. Долго не попадал платком назад в карман, наконец справился и с этим. Также молча забрал у Николаича свой кейс. Николаич, предчувствуя худшее, забился ему за спину, как пес перед чужими. Шура смотрел на всё это с малопонятной мне усмешкой.

— Ну, значит, так, — сказал седой, обращаясь к Шуре. Пальцы, которыми он обхватил ручку кейса, даже посинели от напряжения. — Я вас предупреждал. Не говорите, что я вас не предупреждал. У вас времени — ровно двадцать четыре часа. Завтра мы всё это сносим. В случае сопротивления действиям коммунальных служб отвечать будете вы.

Он снова вытащил платок и резкими нервными движениями начал вытирать шею. Развернулся и молча пошел к машине. Николаич потрусил следом, но прежде чем запрыгнуть в свой джип, на миг обернулся и бросил на нас какой-то странный, исполненный угрозы взгляд. Так, словно хотел что-то сказать, но не осмелился. Или решил подождать.

— Ну, что, — сказал Травмированный, — вот где они, настоящие проблемы.

7

Он понимал, что делает. Он всё верно рассчитал, зная, что друзья поддержат его в случае чего, придут и помогут. Потому что бизнес — это бизнес, а кровь, которую они вместе проливали в драках, на улицах и футбольных полях, скрепляла и связывала, и тут уж бизнес дело десятое. Голос крови куда сильнее голоса здравого смысла, — так думал Травмированный и не ошибся. Так и случилось на следующий день, когда вся их кодла, все, кого я знал с детства, сползлись из своих нор, контор, магазинов и с оптовых рынков, пришли поддержать своих, как в старые добрые времена. Но это было на следующий день.

А тогда, как только Николаич с седым уехали, мы с Шурой тоже отправились в город, по дороге я соскочил и, свернув за общежития ПТУ, прошел дворами, в которых стоял звонкий октябрьский воздух, и вышел на одну из тихих пустых улочек. А миновав ее, остановился перед каменной больничной оградой. Потому что всегда нужно возвращаться, особенно если кто-то ждет твоего возвращения, — так я подумал и ступил во двор. Корпуса были тихими, по двору летала паутина. Больные в окнах были похожи на рыбок в аквариуме.

Сестрички сразу рассказали про Ольгу. Говорили о ней с нескрываемой обидой в голосе, жаловались на ее сложный характер, на плохие манеры, на недисциплинированность. Однако, не зная, кем я на самом деле прихожусь больной, дальше не распространялись, только вздыхали, не ожидая от меня понимания.

Ольга была в палате одна, наверное, мягкосердечные сестрички просто не решились кого-нибудь к ней подселить. Спала на своей кровати, безмятежно улыбаясь во сне. Была в потертых левисах и теплой бейсбольной куртке. Правая штанина разрезана до колена, гипс на стопе напоминал новый кроссовок. Волосы ее горели под полуденным солнцем, а кожа растворялась на белоснежных простынях, словно молоко на рисовой бумаге. На стульях и на полу стояли цветы в наполненных водой банках. В цветах блуждали осы и бабочки, по-осеннему усталые и невнимательные. Я осторожно сел на край кровати. На полу валялись апельсины, лежали раскрытые книги, телефон Ольга не выпускала из рук даже во сне. За окнами стояли яблони, безнадежно оборванные больными и сестричками, ветви сухо дрожали под легким ветром. Вдруг мелкое яблоко сорвалось с ветки и гулко ударилось о жестяной подоконник. Ольга открыла глаза.

— Герман? — спросила. — Ты что тут делаешь?

— Проведать пришел. Кто это тебе столько цветов принес?

— Никто, — ответила она, какое-то мгновение подумала, потом решила, очевидно, не хитрить. — Это я сестричек попросила принести. Хотела, чтобы ты подумал, что мне тут кто-то цветы носит.

— Ну, я так и подумал.

— Хорошо, — сказала Ольга. — Очень хорошо.

— Как нога? — поинтересовался я.

— Да нормально, — Ольга посмотрела, не было ли сообщений, и отложила телефон в сторону. — Я еще вчера просила, чтобы меня отпустили, сказала, что всё нормально. Так они тут такой скандал устроили.

— Они говорят, что это ты скандал устроила.

— Ну да, — обиделась Ольга. — Делать мне больше нечего. Ничего — сегодня еще полежу, а завтра — домой. Работы куча, а я тут валяюсь.

— Как ты ее хоть сломала?

— Дверь хотела закрыть. Они меня так разозлили!

— Чего они вообще хотели?

— Кто их знает, — Ольга снова схватилась за телефон, покрутила его в руках, положила назад. — Всё что-то выпытывали, вынюхивали, мерзкие такие, противные. А еще, представляешь, у одного из них лысина сбоку.

— Как это — сбоку?

— Ну так — не посередине, как у всех нормальных людей, а сбоку, над ухом. И он всё время что-то переспрашивает, будто плохо слышит, и этой своей лысиной лезет тебе прямо в душу. Ну я и не выдержала, выгнала их.

— Ты прости, — сказал я ей, — что из-за меня столько проблем.

— Да ладно, — ответила Ольга. — Сама виновата. Я сначала ужасно злилась на тебя, потом успокоилась. Хорошо, что ты пришел. Ты останешься?

— Ну, если можно.

— Оставайся, конечно. Видишь, меня тут родственники апельсинами завалили, я себя чувствую, как на Новый год.

— Почему на Новый год? — не понял я.

— Мне в детстве апельсины всегда покупали на Новый год. Ну или когда я простужалась и сидела дома. Так что я чувствую себя школьницей. Давай, помоги мне всё это съесть.

— Хорошо, — согласился я и начал чистить ей апельсин.