Ворошиловград - Страница 33

— Так вот, Герман, — взялся за старое Николаич, говоря, впрочем, немного слишком быстро, — я человек бизнеса…

— Секунду! — выкрикнул я и, резко открыв дверь, еще раз вывалился наружу.

— Твою маму! — отчаянно орал Коля, а Николаич весь словно оцепенел, сжавшись, как ежик, и подогнув ножки.

Я снова упал на сиденье, тяжело дыша и обдавая Николаича запахом диких сортов винограда. Слева, из синих закатных туманов, на нас выдвигался поезд. Было до него еще несколько сотен метров, и издалека он горел праздничными вечерними огнями.

— Я ебал! — крикнул Коля, завел двигатель и дал по газам. Джип рванул с места, каким-то чудом объехал шлагбаум и помчался по асфальту.

Отъехав, Коля затормозил и повернулся назад:

— Николаич! — закричал. — Да выкиньте вы на хуй этого пидораса! Выкиньте его на хуй! Николаич!

— Я сам выйду, — сказал я и вылез наружу. Но прежде чем отойти, наклонился, обращаясь к Николаичу: — Думаю, так у нас с вами ничего не выйдет. Так дела не делают. До свидания.

И еще раз обдав всех присутствующих виноградным духом, закрыл за собой дверь.

7

И хотя всё было понятно по моему виду, хотя вся обманчивость частного виноделия и отражалась в моих глазах и одежда моя вместе с волосами отдавали дикой виноградной лозой, Коча не сказал на это ни слова. Только ходил вокруг боязливо, словно кот в чужой квартире, принюхивался утром к новым запахам, заваривал чай, отгонял ос, которые летали надо мной, будто чайки над затонувшим танкером. И всё время что-то бормотал, скорее сам себе, рассказывал про жену, ему эта история не давала покоя, и он не давал покоя мне.

— Бабы, — фонил он, — Гера, бабы, это все бабы.

— Какие бабы, — удивлялся я, — при чем тут бабы? — говорил я ему, но Коча только сокрушенно поводил плечами и пил свой темный, как нефть, чай.

— Я же вижу, — прибавлял, — что с тобой делается, Гера, я же всё вижу, дружище, это всё они, это они.

Я вытряхивал надоедливых ос, запутавшихся в волосах, брал их на ладонь, и они взлетали с руки, пока Коча бормотал своё.

— Ты знал ее? Знал мою жену?

— Знал, — отвечал я, — знал: черная такая, веселая.

— Точно, — хрипло радовался Коча, — это она. Она моложе меня на пять лет. Но я бы никогда не сказал, что она моложе. Когда мы познакомились, она такое умела, я бы никогда не подумал, что ей семнадцать.

— Где ты с ней познакомился?

— На спортплощадке, — сказал Коча, подумав, — летом, она приехала поступать в медицинское училище. Где-то возле медицинского я ее впервые и встретил. У них, у южных женщин, кожа всегда одного и того же цвета, она у них не загорает, ты знаешь?

— Разве она с юга?

— Из Грузии, — сказал Коча. — У нее были черные волосы и длинные ноги.

— Это я помню, — подтвердил я.

— А когда она начала учиться, ну, в медицинском, на ней всегда был белоснежный халат. Тебя, Герман, заводят женщины-врачи?

— Нет, боюсь врачей.

— А меня заводят, — объяснил Коча, — я когда-то в диспансере лежал, как меня это заводило… Но я хочу тебе рассказать про Тамару. Сейчас я всё тебе расскажу, дружище.

Наверное, он не так много мне рассказал, больше я сам вспомнил, уже потом, думая об этом и удивляясь, как много всего можно поместить в обычной памяти и как тяжело что-то в ней потом отыскать. Как срабатывают эти механизмы? Что он на самом деле мне рассказал? Что-то про одежду, он сказал что-то про ее одежду. Длинные ноги, смуглая, но не загорелая кожа и одежда. Как это не загорелая? Что он имел в виду? Я вдруг вспомнил — у нее было черное платье, таких в городе больше никто не носил. Но у всех нас — пацанов из спального — замирало сердце, когда мы видели ее. Действительно — она носила это платье, такое черное, что кожа ее и в самом деле казалась бледной. Но что мы могли тогда видеть. Вот Коча видел гораздо больше нас, он видел ее всю, в одежде и без, кто как не он мог рассказать о ее загаре. Я вдруг четко вспомнил вечерние сумерки, теплый песок на тротуарах, красный от опавшей шелковицы, и Кочу, который таскает за волосы двух заезжих азербайджанцев, бьет ими об заборы частного сектора где-то за ремонтным заводом, рядом тянется бесконечная заводская ограда, поодаль стоим мы, стоим и не вмешиваемся, поскольку Коча сам должен разобраться с обидчиками. И Тамара что-то резко и нервно кричит, пытаясь его остановить. Кричит, что никто ее не трогал, и азербайджанцы тоже кричат, что они никого не трогали, но Коча продолжает ломать ими заборы, и она бежит оттуда и исчезает в темноте. И Коча бросается за ней вдогонку, а мы помогаем азербайджанцам подняться и обмыть раны водкой, поскольку знаем, что они действительно никого не трогали.

— Ага, — вернул меня к реальности Коча, — ты понимаешь, дружище, когда я ее встретил, ей было только семнадцать, но я тебе скажу — я такого даже в борделях не видел.

— Во многих борделях ты был? — недоверчиво переспросил я.

— Ну, Герыч, — обиженно сказал Коча, — я ж десантник. Все бабы наши были.

— Ясно.

— Я три года за нее дрался, — вел дальше Коча. — Ее нельзя было одну оставить, веришь?

— Верю.

— Потом она решила убежать. Всё равно родители не разрешали ей выйти за меня. Законы гор, дружище, законы гор.

— И что — убежала?

— Хуй там, — довольно ответил Коча. — Я узнал и сел в тот же поезд. И даже в тот же вагон. Мы с нею неделю таскались по вокзалам, отсюда и до Ростова. Она несколько раз пыталась соскочить. Но я останавливал. Спали на вокзалах, пили шампанское в вагонах-ресторанах, дрались до крови, веришь? — Коча вспомнил золотые деньки и лениво развалился на стуле, время от времени выглядывая в окно. — И она вернулась. Такие дела. И осталась со мной. Но проблема была в родителях. Они меня просто ненавидели. Тогда мы сказали, что она беременна, понимаешь? И они согласились.